1917 ГОД: ПРЕВРАЩЕНИЕ В СТРАНУ ДЕЗЕРТИРОВ
Где-то там, за Шереметьевым, бушевали Средневековье, Возрождение, Новое Время, модерн и постмодерн, а в России длилось и длится Военное Время. Революция у других была пролетарской, а в России — солдатской. Армия стала самоуправляемой — жуткое явление, изничтожившее те островки нормальности, которые были в структуре царской России: искреннюю веру, любовь к семье, доверие царю. Большевизм стал триумфом военного духа, превратив всю страну в одну сплошную казарму, — причём армия вкусила вкус крови собственного народа, и обратилась прежде всего против внутреннего врага, а не внешнего.
Армия, которая потерпела поражение в своём стремлении к завоеванию (хотя и оставшегося намного больше, чем нужно любой армии), превратилась во "внутреннее войско" — в армию надзирателей, вертухаев. Они охраняют самих себя. Наиболее точный описатель нравов — Сергей Довлатов, служивший во "внутренних войсках" и подметивший, что заключённые и охранники абсолютно одинаковы. Тот же Довлатов, который заметил, что "Даже в русском алфавите согласных больше, чем несогласных".
На Западе революции были шагом вперёд в борьбе личности с государством. В России революции оказались судорожной, но успешной реакцией государства на борьбу личности за свободу: был свергнут режим, непоследовательно военный, и на его место пришла структура, милитаризованная последовательно. Ленин и его преемники в этом отношении более традиционы для России, чем Николай II.
Семьдесят лет "советской России" стали своеобразным экспериментом, разделившим существенное в российской идее от несущественного. Михаил Геллер считал существенным три идеи: "главный враг на Западе", «православие», "единовластие". Советский период опроверг все три. "Главный враг" оказался не на Западе и не на Востоке, а в самой России. Главный враг России как милитаристского государства — те обитатели России, которые не разделяют военного духа, а особенно те, которые живут по-штатски: ставя общение, право и свободу выше подчинения, приказа и единства.
Православие оказалось легко заменяемым на коммунизм и обратно. Содержание идеологии для милитаризма абсолютно второстепенно. Ему важна власть, а оправдание и вдохновение он может черпать из любых словосочетаний. Для милитаризма идей не существует, есть лишь оболочки слов
Единовластие тоже вовсе не обязательно для военного государства. Советская Россия управлялась номенклатурой — расширенной олигархией. Сталин пытался заменить правление номенклатуры собственным, но потерпел поражение. Правда, номенклатура предпочитает имитировать самодержавие, но это всего лишь имитация. У такой имитации еще и тот плюс, что в любой момент представитель номенклатуры может долго объяснять, почему он не фюрер и не деспот, и он будет совершенно прав: фюрером и деспотом является номенклатура.
Михаил Геллер писал: "Единовластие требует расширения территории, т. е. создания империи, которая нуждается для своего сохранения в единодержавной власти. Византия и монгольское царство — служили наглядными примерами" (I, 103).
История, однако, свидетельствует о другом: единовластие плохо совместимо с большими пространствами. Слишком много промежуточных звеньев и в коммуникации, и в управлении. Византия просто не была "великой империей", да и самодержавие в ней не было таким тотальным, как принято считать. Самодержавие сильно во время войны — Александр Македонский, Чингиз-хан создавали империи. Но они разваливались после смерти основателей именно потому, что технические возможности единоличного правления невелики. Когда российские демагоги заявляли, что демократия возможна лишь в малых социумах, "где все друг друга знают", это и была демагогия. "Все друг друга знают" лишь в тюремной камере. Демократия именно рассчитана на то, что даже два брата друг друга не знают или играют в незнание, уважая непознаваемость и интимность друг друга. Сила демократии и используется номеклатурой — в искажённом виде она использует некоторые элементы демократии внутри себя.
Большевики пришли к власти, обещая мир. Полгода они формировали добровольческую армию, но 29 мая 1918 года объявили принудительный набор в армию. Кадровой была армия в 1925–1935 гг., после чего и уже до наших дней опять возобладала всеобщая милитаризация. В 1935 г. армия СССР составляла 930 тысяч человек, в середине 1941 г. — 5 миллионов.
* * *
Вообще Россия после 1990 года — не просто военная страна, но страна дезертиров. Строго говоря, уже и революция была дезертирством, нарушением присяги и т. п. Но после революции люди были оправданы тем, что присягнули идее и многим жертвовали ради этой идеи, как и подобает солдатам. После 1990 года вернулись к идее имперской, которая теперь уже лишены всякой плоти и крови и напоминает скелет рыбы. Однако, жертвовать теперь уже вовсе никто не собирается — во всяком случае, своим. Теперь энтузиасты империи жертвуют лишь другими, а сами лишь стараются обеспечить себя, своих детей, детей своих детей и так далее.
Для дезертира характерно подозревать всех остальных в дезертирстве. Нормальный военный знает, что армия — малая часть общества, что если по улице идёт человек в штатском, то он вовсе не обязательно дезертир, и что армия исполняет то, что задумывают люди в штатском, за что они голосуют (во многих странах военные лишены права голосовать, по той же причине, по которой запрещено устанавливать пулемёты на автомобилях).
Военный в военной стране не понимает, как можно быть штатским. В штатском можно ходить — шпионам, тыловикам и т. п., но быть штатским нельзя. Это непонимание сохраняется и у военной страны, которая деградировала до полной бесчестности. Отсюда специфически российский феномен: уже в начале 1990-х годов многие люди, временно заигрывавшие с демократией, крайне нервозно кричали, что предаёт демократию тот, кто не ходит на выборы.
Было это нелогично с точки зрения агитации: хочешь убедить человека прийти и проголосовать за твоего кандидата, будь с человеком добр, убедителен, обходителен. Криком только спугнёшь. Зато это было логично с точки зрения солдатской: агитация — для штафирок, военный человек кричит, командует, попрекает.
Военный человек не понимает, как ненасилие, отказ от войны может считаться действием. Действие — это выстрел, либо в одного, либо в другого. Быть гражданином означает пойти на выборы и расстрелять всех кандидатов, кроме одного. Не пошёл на выборы — предал демократию.
В конечном счёте эта логика привела к тому, что запретили голосовать «против всех», и постоянно порываются вернуться к советскому порядку, когда к отказывавшемуся голосовать приходил на дом милиционер.
Абсентеизм не всегда выигрышная тактика, но это всегда абсолютно нормальная, законная, логичная тактика. Воздержание от голосования есть такая же реализация гражданской способности (не долга, кстати), как и голосование. Иногда это единственно разумное поведение. В любом случае, за уже избранного президента страны отвечают не только те, кто за него проголосовал, но и те, кто голосовал против него или не ходил на выборы. Это и есть гражданская солидарность — солидарность в получении благ невозможна без солидарности в оплате счётов.
Вопрос о гражданской ответственности есть лишь частный случай более важного вопроса о человечности. Человек — не только тот, кто дерётся, но и тот, кто отказывается от драки. Не только тот, кто кричит, пишет на заборах и т. п., но и тот, кто молчит, пишет без надежды на читателя, молится. Человек, в конце концов, не тот, кто бурно живёт и цепляется за жизнь до конца, но и тот, кто способен пожертвовать своей жизнью.
