Россия есть военная империя, наподобие Турции. Этим она резко отличается от империй штатских — Британской, Французской и даже Германской. Военная империя не оставляет никому из подданых пространства для частной жизни, в ней каждый несёт ту или иную воинскую повинность. Армия тут не окружена особым почётом, потому все — армия.
Два признака особенно выдают имперскую сущность русской души. Либерал здесь может во многом одобрять идеалы свободы и демократии, но лишь при условии, что они не будут мешать существованию империи. Поэтому либерал может спокойно состоять на службе у самого антилиберального диктатора.
Напротив, консерватор в России может резко критиковать правительство и отказываться ему служить как недостаточно патриотическому. Либерал себе такого позволить не может. Однако, такого консерватора всё же вряд ли допустят к государственной службе: в придворных шутах допустим карлик, но не верзила.
Старый анекдот. На границе социалистической Польши и социалистической Чехословакии встретились бегущие навстречу друг другу две собаки. Чешская спрашивает польскую, зачем она хочет перебежать в более богатую Чехословакию — там же репрессии. 'Мяса хочется, — отвечает более свободная, но голодная польская. — А ты зачем в Польшу? — 'Лаять не дают'.
Деспотизм разнообразен. Кому-то он даёт мясо, кому-то ослабляет намордник. Однообразие деспотизма в том, что полной свободы он не даёт никому по определению.
Опасность деспотизма в том, что он порождается собаками, не собаководами. Россия — страна деспотизма, в которую сбегаются собаки, согласные жить без мяса, без лая, в скверной раздолбанной конуре, за которую придётся платить втридорога и которую в любой момент могут отобрать и отправить в ещё худшую конуру. Зато российская собака имеет больше возможностей рычать и кусать, чем любая западная — пусть даже кусать она может лишь тех, кого ей укажет деспотизм.
* * *
«Русские находили, что на Западе люди пусты, поверхностны, невежественны. … Если оставить в стороне националистическое тщеславие, это мнение в чём-то справедливо», — писал Безансон и объяснял это тем, что «неразвитую общественную жизнь заменяют идеи» (Извращение добра, 18).
Объяснение разумное, но причины неразвитости «общественной жизни» Безансон не указывает. Строго говоря, в России вообще не было и нет аналога западного понятия «общественная жизнь». «Socials» — встречи с себе подобными, удовольствие от общения, застольев, сплетен, тончайшая, но прочная в силу обилия ячеек и нитей сеть… В России «общественная жизнь» это не сеть, а куча дроби, если это и застолье, но в окопе, это борьба, это война. Это всё то, что волнует офицеров и солдат: когда привезут новую форму, куда направят полк, кто как проявил себя на манёврах. Не случайно в России так значим оборот «гражданское общество». Это некая абстракция, противостоящая наличному «обществу», обществу военному, армейскому.
То, что Безансон называет «слабой автономией» дворянства есть сильнейшая родовая черта русского дворянства, исключающая всякую автономию от государства: оно — армия государства, им создано в правление Грозного. Оно происходит не от феодалов Европы, а от ордынских беков, да и в сравнении с ними более сращено с центральной властью. Это янычары, которые лишь в XVIII веке начали играть — по приказанию всё того же государства — в европейскость, подделываясь под тех, кого нацелились завоевать. Военщина и милитаризм отличают и русскую интеллигенцию. Её сравнение с рыцарским или монашеским сообществом, сочинённое в эмиграции Зёрновым, есть антиисторичная романтизация. Аскетизм русской интеллигенции есть аскетизм армейских разведчиков, посвятивших себя не Высшему, а войне.
Гипертрофия интеллектуального фактора в российской жизни, которую верно подметил Безансон, свидетельствует не о глубине и наполненности людей, а о дефиците в этих людях человеческого, избытке солдатского. «Три разговора» Соловьёва, в связи с которыми Безансон сделал своё замечание (такие разговоры немыслимы для французского света), есть разговоры воинственные, боевитые. Турки или антихрист враг, неважно, важно, что обсуждается план победы над врагом. Это штабной разговор, не штатский. Это разговорчики в строю, а не беседа на пленэре.
* * *
Коррупция — ржавчина деспотизма. Чем больше деспотизма, тем больше ржавчины. Молодой деспотизм начинается под предлогом борьбы с коррупцией и демонстрирует зеркальный клинок, но чем больше крови на этом клинке, тем скорее он ржавеет. Деспотам случалось побеждать коррупцию — Гитлер, Сталин. Однако, победа такая всегда ненадолго, цена слишком высока, к тому же победа во многом фиктивна — просто то, что в свободном обществе считается коррупцией, в деспотии объявляется нормой.
